Геническ — Рожков хутор на Арабатской стрелке

Былое о настоящем

Был жаркий июльский полдень. Уже третьи сутки я шел из Геническа в Керчь по безлюдному песчаному шляху.

Несколькими лентами пролегал он по стрелке на юго-восток, зажатый водами Сиваша и Азовского моря.

Воздух пах травами, стояла какая-то до боли в голове знойная тишина.

Погруженный в мысли о запустении этого оставленного людьми кусочка земли, я не сразу заметил маленькую, сгорбленную фигурку с большим мешком за спиной.

Ее силуэт то исчезал, то вновь появлялся в прибрежных зарослях дикой мальвы среди   невысоких   песчаных   дюн.

Фигурка оказалась старушкой лет шестидесяти пяти, в огромных резиновых сапогах на босую ногу, в черном шерстяном платке с сильным напуском на лоб.

Поверх ее коричневого платья с длинным рукавом был надет плотный, выцветший на солнце вельветовый халат.

Что-то дикое было в ее облике. С пеньковым мешком, из которого торчали дрова, она казалась отшельником в пустыне или рыбачкой, пришедшей сюда из прошлого века.

Она делала вид, что не замечает меня. Пот ручьями стекал по ее усталому загорелому лицу.

«Давайте помогу», — сказал я, поздоровавшись. Ответа не последовало.

Пришлось на всякий случай объяснить, кто я и зачем сюда пожаловал.

Но и это не произвело    должного    впечатления.

Чувствуя себя лишним, я уж было собрался уйти, как вдруг она, как бы оправдываясь, заговорила: «Вот ежика заносила, собак ночью дразнит, заодно и дров насобирала.

Много их тута штормом накидало, Рожкова я. Надеждой Петровной зовут.

Мы с сестрой одни тута осталися,    уходить    никуды    не    схотели».

Пока я нес дрова, старушка рассказывала о своих житейских проблемах.

О том, что шляются здесь всякие на машинах, что украли у них в прошлом году двух овечек, а было и коровы пропадали, что «кадась дуже давно» нехороший человек крыс мешок подбросил, чтоб крольчат поели.

Рассказывала, как они котов развели, чтоб с крысами этими бороться, и что теперь их самих приходится привязывать, когда маленькие крольчата появляются,   и   что  счету   котам она  давно  не знает.

 —  А   рыбу   вы ловите  ?  —   перебил   я.

—  Нет, — нехотя ответила старушка.

— Лодка сгнила, и рыбы мало, большая только — осетры и белуга-хичница, она кефаль и подсулков жрет.

Усю маленькую рыбу истребила проклятая. В Сиваше хочь камбала была, а теперь, кода стали пресную воду туды с канала спускать,  бычок  развелся,   кусает  их  и   распугует.

Так, разговорившись, незаметно мы подошли к маленькому каменному домику, единственному в этой горячей и широкой степи.

Окна его, заложенные саманом и кусками фанеры, угадывались с трудом, и весь он поэтому очень походил на старика с бельмами, слепо глядящими на юг.

Отсутствие трубы придавало ему вид необитаемый. Вся флора подворья, утопающего в бездне света, была представлена исполинскими зарослями татарника. Остальное было вытоптано и съедено козами.

 Я присел на лавку у стены. Узнав от сестры, что меня интересует история этих мест, вышла вторая Рожкова — Елена Петровна.

Много интересного я тогда услышал от них.

Прадеда их, уроженца Курских земель, младенцем привезли переселенцы еще во времена заселения   Таврии    Екатериной II.

  —   С   детства   помню,   —   говорила  старушка,  —  хуторов на косе было много, а наш был большой, из нескольких семей, рыболовецкий стан  стоял неподалеку.

Рыбы было ! Солили, коптили, был и ледник для ее хранения.  Теперь одни холмы остались  и те травой поросли.

—   Трудно   одним?   —   спросил    я.

—   Эту   зиму   сильно   намучились,  без  трубы,     дыму полно, коз с ягнятами тоже  брали,   чтоб не померзли. С   ними  веселей.   А   что   грязно,   не   беда.

—   А  у   вас  хоть  фонарик  есть   или  лампа?

—   Мы   так   привыкли,   —   махнула   рукой,   —   кадась была и сломалась.

—    А   если   болеете,   травами   лечитесь?

—   Зачем травами? У нас таблетки есть.  Как  бычок Лизавету пободал,  дохторша  выписала.  Их пьем,  дорогие    таблетки,    хорошие.

—   А   давно   это   было?

—  Давно, мать,  года три, а может и больше.

Я  не выдержал и улыбнулся.

Постепенно мы оказались в кольце любопытных животных, пришедших поглядеть на незнакомого человека.

Смелее всех был черный, как уголек, кот. Он первый меня обнюхал и, закрыв глаза, замурлыкал у ног.

Затем   разрешила  себя   погладить   осторожная  коза.

Отовсюду на меня смотрели доверчивые и безгрешные, как у младенцев, глаза овечек.

Что-то первозданное, библейское было в этом.

Природа и человек были неотделимы. Старушки знали всех поименно, и нужно было видеть, с какой любовью они ворчали на непослушных питомцев.

 Когда я фотографировал эту сцену, Елизавета Петровна, обняв свою рогатую любимицу, говорила:

«И ты сиди тихо, не шелохнись, а, то не получится. А как книжку про нас напишите, продайте нам одну.  Мы  читать    будем».

Раскаленный солнечный диск уже пошел на снижение, но жара не спадала.

Поблагодарив за рассказ и пожелав старушкам долголетия, я ушел. Двоякое чувство не покидало меня.

У поворота дороги я оглянулся.

Покосившийся домик и две старушки — живые изваяния былой эпохи. Все первобытно, убого.

«В мертвом хуторе еще теплится жизнь, — подумал я и тут же исправился. — Нет, не в мертвом, и жизнь не теплится.

Она существует, полнокровная, гармоничная, в чем-то нам недоступная, неотделимая от солнца, ветра, запаха трав и шума морского прибоя.

 Виталий Пихуля